Автор – ЛЕОНИД МАХЛИС
МЕЖДУНАРОДНЫЙ ДЕНЬ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ХОЛОКОСТА
Летом 1994 г. Миша Александрович получает приглашение от телевидения NDR сняться в музыкальном фильме, посвященном 50-летию освобождения уцелевших узников Освенцима. За неделю до отъезда Александрович мне звонит:
– Ты знаешь, я подумал, а почему бы и тебе со мной не съездить в Освенцим, ведь ты там не был. Я думаю, что каждый человек хотя бы один раз в жизни обязан посетить это место.
Обязан? Я повидал множество лобных мест, включая нацистские и колымские лагеря, и знаю, какие мысли приходят к человеку при виде жутких свидетельств этого еще, по сути, совсем близкого прошлого. Но мне и в голову не приходило, что к памяти незнакомых людей можно и нужно относиться как к ОБЯЗАННОСТИ, а не как к волеизъявлению. В таком отношении к памяти, т.е. к истории, я увидел самое возвышенное проявление еврейской религиозности, и понял, почему историки называют иудаизм портативной религией. Но Александрович не сказал «каждый еврей», он сказал «каждый человек». Память – это святилище, это Мекка для человека любой национальности. Следовательно, каждый человек должен совершить хадж к месту, где остановилось время, где жива только память.
…И вот два пилигрима прилетели в Краков. На следующий день — съемки в Освенциме. Гигантский прямоугольный котлован, с трех сторон укрепленный кирпичной кладкой высотой в полтора человеческих роста. С четвертой – обугленные обломки стен, напоминающие застывшую лаву. Это развалины крематория номер три. Четыре часа дня. Температура – 37 градусов. Александрович в полном канторском облачении стоит на дне крематория в ожидании команды режиссера Енса-Уве Шефлера. Не шелохнувшись, глядя снизу на вершину омерзительных руин, где расположилась съемочная группа, он простоял так полтора часа, пока шли технические приготовления и маневры с выбором ракурса, замерами освещенности и пр. Потом он запел. Поминальная молитва «Эль молей рахамим» – одна из немногих молитв, звучащих на арамейском языке. И я, привыкший слушать Александровича, хорошо знающий его артистические и сценические повадки, понял, что это для него не просто работа, это минута, к которой он сознательно или подсознательно готовил себя всю жизнь. Молодой, чистый голос, единственный аккомпанемент – карканье мечущегося воронья. В его молитве звучало оголенное чувство из тех, для которых мы с вами не находим слов. У Александровича же эти слова нашлись, и он непременно хотел, чтобы они были услышаны Тем, Кому они предназначались. Он молился о душах 6 миллионов незнакомых ему мужчин, женщин, детей. Стоявшая рядом со мной ассистентка режиссера, молодая немка Андреа, плакала навзрыд, не могла работать. Через два часа съемочная группа попросила перерыв, чтобы перекурить и смочить горло. А он все это время, как вкопанный, простоял на месте – нельзя нарушать мизансцену. Человек в возрасте 80 лет со слабым сердцем и диабетом. Преодолевая бетонные разломы и стараясь не задеть торчавшие из них в разные стороны безобразные ржавые прутья, я спустился в котлован с бутылкой воды. На это ушло не больше 40 секунд. Этого хватило, чтобы ощутить движение земной коры и холодное прикосновение детской одежды. Но что такое два часа по сравнению с теми нескончаемыми 20 минутами, в течение которых обреченные на этом месте боролись за глоток воздуха. Только те, кто стоял в непосредственной близости от газопроводного клапана, умирали мгновенно. Остальные… Чтобы узнать о том, что происходило с остальными, коменданту лагеря изуверу Рудольфу Гёссу приходилось припадать к глазку задраенной двери газовой камеры. А ночью, дабы освободиться от неприятных впечатлений, «приходил в конюшню и там, среди своих любимцев, находил успокоение». Мне на мгновение померещилось, что я стал участником этого извращенного пип-шоу.
Александрович закончил молитву, и режиссер сделал ему знак: все, дескать, в порядке, и направился вниз, чтобы помочь ему выбраться на поверхность. Когда Шефлер подошел, Александрович его «обрадовал»: «Я хочу, чтобы вы повторили запись. Я недоволен тем, как я пел».
– Да что вы! Мы все дышать перестали, когда вы пели…
Но тот и с места не сдвинулся, настоял на своем, и все повторилось. После съемок Миша подошел к машине, попросил минералки, и прямо «с горла» опорожнил бутылку. А канторское облачение он снимал, как кольчугу, – было непонятно, как он выдерживал вес промокшей одежды на протяжении трех с половиной часов. У меня и сейчас перед глазами его маленькая фигура в широкой сутане.
Сверху он был похож на ангела в траурном одеянии – дух, слетевший то ли на дно самого глубокого в мире котлована («Из глубины взываю к тебе, Господи!»), то ли на вершину самого высокого в истории человечества кенотафа. Он только что говорил с Создателем. Говорил на равных: «Одно из двух – либо Ты благословишь ныне живущих своим Именем и именем миллионов невинно убиенных вот на этом проклятом Тобой месте, либо я не сойду с этого места до тех пор, пока моя молитва не будет услышана». Так гомеровский Одиссей спускается в царство мертвых. Бесплотные души и среди них тень его матери, которую он тщетно пытается обнять, слетаются на запах жертвенной крови черной овцы. Только эта кровь способна вернуть им разорванную смертью связь с соседним миром – то, что мы, живущие, называем памятью. Но мы оживляем нашу память кровью собственного сердца.
Перед тем, как покинуть Биркенау, мы все молча прошлись по территории ада, думая каждый о своем, а может, об одном и том же. Мы двигались вдоль металлической сетки, служившей западной границей лагеря. Только она и отделяла территорию Освенцима-II от крестьянского хозяйства. Именно здесь руками русских военнопленных была в спешном порядке сооружена первая газовая камера – так называемый «бункер I». Этот двор с потугами на литературное умствование упоминается и в автобиографии того же Гёсса: «Весной 1942 из Верхней Силезии пришел первый транспорт с евреями, которые были полностью уничтожены. От рампы их через луга, на которых позднее был размещен строительный участок II, провели на крестьянский двор к бункеру… Сотни ничего не подозревавших людей прошли под цветущими фруктовыми деревьями крестьянской усадьбы, чтобы умереть в газовой камере. Эта картина расцвета и ухода в небытие и сейчас как будто стоит перед моими глазами». Тут же у сетки под благоухающими как ни в чем не бывало фруктовыми деревьями мое внимание привлекла вкопанная в землю эмалированная табличка с надписью «На территории государственного музея Освенцима пасти скотину [«выпас быдла»] строго запрещено». А чуть поодаль я увидел свежевыкрашенный зеленый контейнер для мусора с еще более впечатляющим предупреждением: «Не всыпать горячий пепел». Только сейчас до моего обоняния донеслась садовая гарь от сжигаемой листвы». Я привлек внимание Александровича к моей находке.
– Хорошо бы сообщить хозяину, что война закончилась. – заметил он.
На обратном пути, по дороге из Кракова в Варшаву, в самолете я спросил Александровича, почему он проявил такую безжалостность, заставив людей на невыносимой жаре работать лишний час, когда съемка прошла без задоринки, исполнение было фантастическое, вдохновенное. В чем дело?
– Понимаешь, я в одном слове во время пения сделал ошибку, а молитва настолько важна, что в ней строго запрещено менять даже букву.
Разговор очень некстати прервала стюардесса. Девушка попросила Александровича пристегнуть ремень безопасности (он уже пытался, но не справился с замком, который никак не хотел сходиться на животе, и махнул рукой).
– Спасибо, – с полной серьезностью на лице и не меняя интонации ответил он, – у меня свой. – Затем повернулся ко мне, и продолжил лекцию.
Можно прятать слабости от людей, но не от Бога.
Ebreju Kultūra 
Leave a Reply