Нехама Лифшицайте
foto http://www.letramusicas.com
Из книги Леонида Махлиса “Шесть карьер Михаила Александровича. Жизнь тенора”:
“…Нехама была неистощима на выдумку, когда речь шла о главном для нее – вытащить из мрака забвения на белый свет дорогие имена жертв сталинских репрессий и Катастрофы, вернуть народу национальные музыкальные шедевры. Отсюда бесконечные обвинения ее в национализме с последующими санкциями.
Нехама разыскивала, собирала редкие публикации еврейских поэтов. Для нее писали или переделывали старые тексты, она находила композиторов, читала им стихи, а за музыку, чаще всего, сама и платила… В 1962 г. Нехама раскопала песню на иврите «Яд ануга» («Нежная рука») в обработке Гнесина 1924 г. Она установила, что в свое время эта песня прошла цензуру, ибо предназначалась для исполнения в театре «Габима». С тех пор много воды утекло – и «Габима» в полном составе перекочевала в Палестину, и Гнесина давно нет, и цензурные критерии ужесточились. Но есть песня, и есть Нехама, которая рискнула включить ее в программу концерта в Зале имени Чайковского. Правда, перед исполнением ей для подстраховки пришлось объявить, что песня исполняется в оригинале, т. е… на арамейском языке. Номер прошел, и певица до сих пор гордится своей придумкой.
Когда цензура нападала на нее, она покорно снимала песни. Но всякий раз придумывалось что-то новое. Однажды Нехама вышла на сцену со словами: «В царской России эта песня родилась как протест против Бога, который забыл свой народ», и запела «Эли-эли, лама азавтани…» (Господи, почему Ты нас покинул?)[1]. После концерта ее спросили, на каком языке этот текст.
– На арамейском, – спокойно ответила певица. И на этот раз пронесло.
На последнем московском выступлении в апреле 1967 г. Нехама Лифшиц вышла на сцену в черном концертном платье, поверх которого был наброшен длинный белый шарф, подаренный ей в Париже, с полупрозрачными поперечными полосами по краям. На расстоянии он напоминал молитвенное покрывало – талес. Публика весьма эмоционально отреагировала на ее одеяние, оценив смелость и находчивость артистки. Эти религиозные обертоны или, как в случае с шалью, случайная атрибутика без труда достигали органы чувств слушателя, чутко реагировавшего на нестандартный эстетический посыл…
***
…Михаил Александрович много раз вводил в программу своих столичных концертов «Кадиш» — весьма неудобное, с точки зрения цензуры, произведение французского композитора Мориса Равеля, очарованного еврейским мелосом. «Кадиш» – самая известная и самая важная молитва еврейской литургии. За эту обработку мелодии кадиша нацисты уготовили Морису Равелю место в своем черном списке. После Александровича исполнить вокальную версию произведения в те времена осмелилась только Зара Долуханова. Но в ходе работы над текстом у Зары Александровны возникли трудности. Как известно, музыка Равеля была наложена на сефардский, т.е. литературный диалект языка Книги. Люди, к которым она обращалась в Москве за помощью по прочтению и транслитерации текста на незнакомом ей языке, способны были озвучить текст только в его ашкеназийском произношении, где все ударения сдвинуты. Уложить текст в нотную строку казалось невозможным. Кто-то посоветовал поговорить с литовской коллегой Нехамой Лифшиц, которая до войны закончила одну из четырех каунасских гимназий, где преподавание велось на иврите. К счастью, Нехама Лифшиц как раз находилась в Москве и готовилась к концерту в Большом зале консерватории. Работая над ивритским произношением Долухановой, Нехама сама заучила произведение, слова которого, как любой человек с еврейским воспитанием, знала с детства, и включила его в программу предстоящего концерта. Первое отделение концерта она посвятила памяти погибших еврейских поэтов и писателей. Она вышла на сцену под музыку Равеля и спела «Кадиш» без объявления названия. В таком объявлении не было необходимости – евреи, сидевшие в зале, без труда распознавали слова этой молитвы. Правда, эти же евреи и донесли куда следует о «политической незрелости» артистки. Нехаму вызвали на ковер:
– Вы должны были начать программу с музыки Равеля. А чем вы начали?
– Музыкой Равеля.
– Но вы же пели молитву.
– Я пела слова, на которые Равель написал свое произведение.
– Откуда вы взяли этот текст?
– Из репертуара Долухановой.
Больше ничего от нее добиться не удалось…
***
…С прослушивания у Александровича начался решающий виток в творческой судьбе едва ли не самой талантливой в СССР еврейской певицы Нехамы Лифшиц. В 1958 г. студентка последнего курса Вильнюсской консерватории, но уже лауреат Всесоюзного конкурса артистов эстрады, Нехама Лифшиц пришла за кулисы после концерта Александровича и смущенно представилась. Чтобы снять неловкость, артист прибег к черному юмору:
– Знаете, кто такая ворона? Это соловей, закончивший консерваторию.
«С тех пор мы дружили, – вспоминает певица. – Это была для меня большая честь. Время от времени он мне звонил. Во время гастролей в Ленинграде он пригласил меня после моего концерта к себе и познакомил с администратором Ленинградской филармонии И.М. Рюминым. Тот договорился с филармонией, и меня взяли на год в Ленинград. Это мне открыло зеленую улицу. Я спросила Рюмина: наверное, я заплатить должна за эту помощь? Он ответил – ничего не надо, все сделал Миша…
Илона Махлис вспоминает: «Когда в 1959 г. возникла необходимость направить группу советских еврейских исполнителей в Париж на празднование юбилея Шолом-Алейхема, в Министерстве культуры несколько растерялись. Было ясно, что поедет Александрович. Его и призвали в качестве консультанта по составу группы. Он сразу назвал Нехаму. На тот же период приходится взлет ее популярности. В Москве, в Ленинграде еврейская публика носила ее на руках. Но выступала она не в сольных, а сборных концертах. Отец высоко ценил ее дарование, иначе как «Нехамэле» не называл и как мог стимулировал ее рост и укреплял веру в свои силы: “С таким талантом, с таким особенным голосом надо хватать шанс – к тебе пришла популярность, ты – лауреат конкурса, ты обязана подготовить сольный репертуар. Никаких дуэтов, никаких бригад и сборных концертов”.
Когда вопрос о поездке во Францию был решен, Нехама приехала в Москву из Вильнюса и прямо с поезда явилась к нам, чтобы обсудить с отцом программу во избежание возможных перехлестов. Она была такая красивая, хрупкая, как фарфоровая статуэтка, с гладко зачесанными на прямой пробор черными волосами и огромными библейскими глазами. В тот вечер в них была сосредоточена вся скорбь еврейского народа, потому что Нехама была голодна. Она попросила: “Раечка, дай какой-нибудь бутербродик, а то я уже теряю сознание”. Мама бросилась на кухню, а Нехама сказала на своем чудесном идише: “Хорошая гостья! Только вошла и уже требует гиб мир эссен”. Разговор шел не столько о репертуаре, сколько о том, в чем Нехама будет выступать: “Мишенька, у меня же ничего нет, одно черное концертное платьице, а мне бы хотелось такой наряд, который создавал бы впечатление сломленной березы”.
[1] Песня американского композитора Якоба К. Сандлера на слова Бориса Томашевского, выдающегося еврейского режиссера и реформатора еврейского театра,(иврит и идиш). Обращение к Б-гу со словами укора и безграничной преданности.
Ebreju Kultūra 
Leave a Reply