“…Что касается музыки, то тут два вопроса. Почему евреи так музыкальны? И почему в музыке так много евреев, достигших высот?
Пожалуй, второй вопрос не совсем точен. Потому что евреев, достигших высот в профессии, много не только среди музыкантов. Например, из всех Нобелевских лауреатов 20 процентов – евреи. А музыкантам, кстати, Нобелевскую премию не дают. Но у нас речь о музыке, и большинство исполнителей, которых я приглашаю, действительно достигли высот в своем искусстве.
Это люди не молодые, а сорокалетние и старше. Марк Пекарский, Владимир Ашкенази, Миша Майский, Евгений Кисин, Максим Венгеров, Джошуа Белл, Вадим Глузман и Анджела Йоффе, Пааво и Кристиан Ярви, Инесса Галанте, Гидон Кремер, Пинхас Цукерман…”
Беседа музыкального критика и журналиста Ольги Петерсон с пианисткой Инной Давыдовой, директором фонда Германа Брауна:
МАМА И ПАПА
«Иногда от музыканта-еврея услышишь: это четыре тысячи лет моей трагедии, они воплощаются в моей игре на инструменте… Мне не хотелось бы так обобщать, потому что это чересчур. Это мифологизация. Но умение сопереживать и вправду возникает от того, что народ много перенес. Это в памяти – в памяти народа, в памяти каждого отдельного человека. Только главное – здесь нужна художественная одаренность натуры.
В моей семье музыкой никто профессионально не занимался. «Фамильных» позывов к искусству у меня не было. Но родители были исключительно музыкальны. Мама постоянно напевала и советские песни, и еврейские – те, что помнила с детства. Ведь мама выросла в местечке Куршенай в Литве, она прожила там первые девять лет своей жизни – до войны, и первый язык у нее был идиш (русский она выучила, находясь в эвакуации). Мама ходила в хедер, поэтому она помнит и молитвы, и ивритский алфавит.
Симфонический оркестр мама впервые в жизни услышала, уже поступив в Вильнюсский университет. И это произвело на нее такое сильное впечатление, что потом она не пропускала ни одного симфонического концерта в Вильнюсе.
Мама вообще обладает очень тонким музыкальным чутьем. Но это природа, особая чувствительность, врожденный вкус. Интересно, что после классных вечеров в музыкальном училище моя педагог Джойя Лифшиц всегда теребила маму, чтобы она рассказала, кто из ребят ей понравился и почему. И я знаю, что мамины оценки, тонкие и безупречные, как ни странно, совпадали с оценками Джойи.
Папа был военным строителем. Специальность строгая, четкая, ответственная. Зато, если мама всего добивалась большим трудом и, естественно, своей душой, папе все как бы сыпалось в руки с неба. Он был художественно одаренный человек: писал стихи, выступал в театре, играл по слуху на рояле. Он был жадный до искусства, жадный до жизни вообще. Он на начальном уровне владел 15-ю или 16-ю языками. На базаре с азербайджанцами говорил по-азербайджански, с узбеками – по-узбекски, с литовцами – по-литовски.
В папиной семье все были художественно одаренными людьми. Например, папин младший брат был и всемирно известным врачом, и выдающимся литератором. Помню, как родители ездили в Ленинград, когда он защищал диссертацию, и потом рассказывали, что защита проходила как спектакль. Интересно, что эта художественная склонность проявилась и в следующем поколении: его дочка Алла стала известным художником гобеленистом, а внучка – художником станковистом (она живет в Лондоне).
АПЛОДИРУЙТЕ ВСЕ!
Раннее детство я провела в Шяуляе. Музыка началась с четырех лет, и тут был такой судьбоносный эпизод. Моя мама близко дружила с пианисткой, которая в то время заведовала отделением специального фортепиано в музыкальном училище. Она часто бывала у нас в доме и, вероятно, обратила внимание не так на мой слух, как на мой артистизм. Ведь сколько я себя помню, я всегда что-то изображала.
У нас дома окна были в нишах, я их занавешивала, потом распахивала – и тогда это была сцена. Я выходила в тюрбане из детской пеленки, в юбке из банного полотенца, и все должны были аплодировать. Я играла с куклами в театр, сочиняла для них роли. И мамина подруга сказала: «Инну надо учить музыке».
Папа очень обрадовался, для него основным было – задать направление. В то время в Шяуляй приехали по разнарядке два пианино Weinbach, и он тут же одно из них купил. Я хорошо помню, как инструмент привезли домой, распаковали, поставили у стены. Папа сел и заиграл песню «Крепче за баранку держись, шофер». Я была потрясена тем, что песня может звучать и без голоса! Меня начали учить, и начало было слишком легким, я его не помню. Серьезная настоящая работа началась уже в Риге.
В тот год, когда мы переехали в Ригу, я должна была идти в первый класс. Меня каким-то образом в середине года «засунули» в музыкальную школу на педагогическую практику, а затем – в подготовительный класс. Правда, был момент, когда педагоги рекомендовали мне заняться игрой на скрипке. Но папа мудро посчитал, что у меня его характер, и фортепиано – инструмент, на котором результаты могут быть видны сразу, а скрипка – это каторга.
И еще было принято решение: не отправлять меня в школу Дарзиня, как хотела мама. Это опять папа, зная мою всеядную натуру (я же в него пошла!), сказал, что Дарзиньская школа не для меня. Туда поступить – это значит, что судьба предопределена, что ты обязан стать музыкантом. Непременно! А у ребенка должен быть выбор. Так я пошла в школу Медыня и параллельно – в знаменитую 40-ю школу.
«КЛАН» ЛИФШИЦЕВ-МОГИЛЬНИЦКИХ
С самого начала учебы в музыкальной школе я знала педагога Джойю Лифшиц. Дело в том, что я дружила с ее дочкой Ивой, которая была и остается моей самой близкой подругой. Я в детстве много времени проводила в этой семье. У меня ведь были только мама и папа, а там – еще бабушка и дедушка, три поколения вместе… А еще – бабушка с дедушкой с другой стороны, и брат. Это был настоящий клан Лифшицев-Могильницких.
Вот это ощущение большой семьи, большого дома с заведенными традициями для меня было важным. Нет, у нас тоже были свои традиции, правила и праздники, какой-то регламент и ритуалы, но все вертелось вокруг папы, ведь он часто бывал в длительных командировках, и жизнь бурлила, когда он возвращался. А там – быт, устоявшийся на протяжении лет, который мне очень нравился.
Бабушку с дедушкой Ивы я так и называла: бабушка, дедушка. Дедушка Александр Григорьевич Могильницкий был врачом – известнейшим в Латвии офтальмологом. В свое время он учился в Вене: играл на рояле и занимался медициной, и долго выбирал, кем же ему стать. Выбрал медицину, но все его художественные наклонности остались при нем.
Он сочинял стихи и писал интереснейшие статьи не на врачебные профессиональные темы – например, «Курляндские друзья Бетховена». Я храню его интереснейшую работу «Зрение и глаза у Шекспира»: он изучил шекспировское наследие и выписал все, что касается зрения, глаза, зрачка, ресниц, бровей, взгляда, и объяснил, почему Шекспир именно так написал.
Его дочка Джойя тоже в свое время выбирала, стать музыкантом или врачом. Но однажды ее привели на операцию, и она потеряла сознание. Так был сделан выбор в пользу музыки. А ее дочка Ива, в свою очередь, закончив через пень-колоду музыкальную школу, сразу пошла дежурить в Первую городскую больницу. Там она не только выносила судна из-под лежачих больных, но выбрасывала ампутированные конечности после операций. И при этом даже не смущалась: понимала, что это часть ее будущей профессии. Вот так, через поколение, в семью вернулась врачебная линия.
ПОДСЛУШАТЬ СУДЬБУ
Джойя Александровна стала моим педагогом уже в училище. Это поучительная история. Опять скажу, что мне повезло с родителями, потому что это было то время, когда им надо было принимать мудрые решения, так как я сама еще не была к этому готова.
Когда я окончила музыкальную школу, стали думать, что же дальше. Дома состоялся совет (я стояла за дверьми и подслушивала – моя же судьба решалась!). Родители пригласили Джойю, и она предложила перейти из английской школы в обычную, год заниматься, посвятив себя целиком игре на рояле, и уже потом поступать в училище. Так и решили. И за год я сделала огромный рывок.
Джойя Александровна умела не просто научить, а разбудить в каждом самые ценные творческие качества и честолюбие. Она сама была очень честолюбива и профессию любила больше, чем учеников. По этому поводу я вот что хочу сказать. Когда ты любишь ребенка, ты ему много прощаешь как добрая мама: ну, может, так, может, иначе, может, подождать… Она не давала возможности ждать.
Она хотела, чтобы ученик здесь и сейчас делал самое большее, на что он способен. Она не принимала во внимание отговорки. Я на четвертом курсе в училище участвовала в конкурсе на исполнение концерта с оркестром и играла с температурой 39 градусов. Причем, Джойя Александровна была готова отступить, но это уже я в себе разработала такую целеустремленность, что не хотела ее подводить.
ВАЛЕЧКИНЫ ЗАПОВЕДИ
Когда я оканчивала училище, будучи уже звездой своего курса, претендуя на красный диплом и на рекомендацию в консерваторию, встал вопрос, у кого учиться. Джойя послала меня на консультацию к Константину Наумовичу Блюменталю, нашему патриарху. Он мне дал несколько ценнейших технологических советов. И вдруг на одном из уроков Джойя говорит: «Думаю, тебе нужен более молодой педагог».
Ну, я не артачилась. И, пройдя все круги очень сложных и неприятных проверок при поступлении в консерваторию, я оказалась в классе Валентины Борисовны Бровак. Почему говорю – неприятных, потому что меня явно заваливали. Это был первый случай в моей жизни, когда я поняла, что не все меня любят и не все меня терпят. Думаю, что это был национальный вопрос. Но, скорее, не потому что я еврейка, а потому, что не латышка. Но я все-таки поступила и пришла в класс к Бровак.
Вот тут была не учеба, а совместное творчество. Мы стали близкими подругами, она была мне как старшая сестра. Валя, Валюша… Она страшно переживала, что я не отдаюсь всецело игре на рояле – так, как ей бы того хотелось. Потому что я на первом курсе завела роман, на втором – вышла замуж, на третьем – родила… Да, я параллельно училась, но ей хотелось, чтобы я все забыла, кроме игры на рояле.
Она продолжила линию здорового честолюбивого отношения к искусству как к профессии. В ремесле ты должен быть лучшим. Главный вопрос – в том, сколько тебе отпущено таланта, но ремеслом можно овладеть. И, значит, ты должен это сделать максимально. Конечно, тонкости ремесла преподала мне именно она. В ней такой был жар, такая заинтересованность, такая любовь к музыке, такое дружелюбие и такая искренность и бескомпромиссность в отношении к искусству, что она этим заражала всех, кто у нее учился.
Я быстро стала известной в консерватории, много играла, и Валя очень мной гордилась. Я овладела огромным репертуаром. И она не просто делала на меня ставку, когда я выходила на сцену, но давала мне совершенно неподъемные программы. Можно было обходиться гораздо меньшей кровью, но она была убеждена, что человек должен делать все на максимуме. В принципе это было и заповедью моей мамы, которую я впервые от нее услышала, когда мне было лет двенадцать.
НЕСУЩЕСТВУЮЩИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Я в силу своего характера никогда не разделяю: вот это еврейский музыкант, а это – нет. Я не могу сказать, что для меня этот аспект важен. Но за годы, отданные организации масштабной концертной деятельности в Латвии, естественно, я встретилась и подружилась с огромным числом музыкантов, которые либо официально и полностью принадлежат к еврейскому племени, либо ощущают, что, наряду с другой, в их жилах течет и еврейская кровь. Иногда это выскакивает просто случайно в разговоре. И забавно то, что большинство этих музыкантов во мне не узнают стопроцентную еврейку.
Для меня национальный вопрос не существует. Ведь музыканты, которых я приглашаю, занимаются одним и тем же делом, и самое главное, как они это дело делают. С другой стороны, я вспоминаю Ивочкину бабушку и моего папу. Они оба очень любили читать титры после кинофильма и искать там еврейские фамилии. И страшно радовались, когда находили. Для них, людей старой закалки, было важно, что еврей смог проявить себя, достичь определенной ступени и – попасть, вот, в титры фильма.
А еще тогда в газетах публиковались списки людей, получивших Государственную премию. Папа всегда эти списки прочитывал очень внимательно. Нет, он не был горячим евреем в смысле соблюдения субботы, но зато был горячим евреем в смысле крови, ощущения принадлежности. И для него еврей, который был социально активной личностью, становился доказательством того, что мы живем в не совсем плохое время. И то, что эти люди делают, выше каких-то политических установок. Для него это было чрезвычайно важно.
СВОЕ И ЧУЖОЕ
Что касается музыки, то тут два вопроса. Почему евреи так музыкальны? И почему в музыке так много евреев, достигших высот?
Пожалуй, второй вопрос не совсем точен. Потому что евреев, достигших высот в профессии, много не только среди музыкантов. Например, из всех Нобелевских лауреатов 20 процентов – евреи. А музыкантам, кстати, Нобелевскую премию не дают. Но у нас речь о музыке, и большинство исполнителей, которых я приглашаю, действительно достигли высот в своем искусстве.
Это люди не молодые, а сорокалетние и старше. Марк Пекарский, Владимир Ашкенази, Миша Майский, Евгений Кисин, Максим Венгеров, Джошуа Белл, Вадим Глузман и Анджела Йоффе, Пааво и Кристиан Ярви, Инесса Галанте, Гидон Кремер, Пинхас Цукерман…
Многие из них выросли в Советском Союзе. И это, я думаю, важно. Потому что человеку свободной профессии на каком-то этапе было легче пробиться, чем, к примеру, юристу или врачу (я называю такие традиционные в еврейской среде профессии сознательно, потому что они связаны с человеколюбием).
Но в Советском Союзе очень многим пришлось несладко, вспомним Мишу Майского. И в этом смысле Советский Союз мало чем отличался от того, что было «до того». Оказавшись без своей земли, в изоляции, в окружении других народов, испытывая постоянные ограничения в своей деятельности, этакий прессинг, а во многих случаях и физический страх, причем на протяжении поколений, еврейский народ выработал особую чувствительность натуры. Она выражается и в умении сопереживать другому человеку, и в собственных глубоких и острых реакциях на происходящее.
С одной стороны, живя изолированно и пытаясь сохранить свою идентичность, а с другой стороны, живя все время в другом пространстве, в другом обществе, человек должен уметь адаптироваться. Иначе он не выживет. Умение адаптироваться я вижу в том, что среди евреев-музыкантов гораздо больше прекрасных интерпретаторов, чем композиторов. А умение адаптироваться имеет оборотную сторону – умение адаптировать. Умение сочетать свое и чужое – в искусстве ли, в языке ли, в национальной ли кухне.
И для интерпретатора такое врожденное умение необходимо, то есть полученное надо присвоить, переварить – сохраняя обособленность и растворяясь в том, что ты делаешь. Плюс богатое воображение и фантазия, что тоже развивается в изоляции, когда ты можешь познавать мир, лишь создавая его в своем воображении.
Еще я думаю, что, когда стало возможным быть врачом, юристом, профессиональным музыкантом, архитектором, экономистом на службе, то все равно некоторая предвзятость в отношении к тебе других, она осталась – правда, сейчас в меньшей степени. Это не национализм, не антисемитизм, не ксенофобия, это, действительно, некоторая предвзятость.
И чтобы ее преодолеть, ты должен не только адаптироваться. Ты должен доказать, что заслуживаешь то место, на которое претендуешь – в любой области. Значит, чтобы быть наравне, ты должен быть лучше на три головы. Это тот закон, который я впервые услышала в консерватории от Вали Бровак: «Для того, чтобы получить “пять”, ты должна играть на “восемь”».
НИ РЫБКУ, НИ СКРИПКУ
Сейчас мир меняется. Дело в том, что, не испытывая прессинга и ограничений по профессии и возможностям роста, человек начинает развиваться в те стороны, где не требуется начальное преодоление в развитии таланта. А вся сегодняшняя американизированная система образования отвергает преодоление вообще, как насилие над личностью.
Мало того, не забудем, что оборотная сторона посылки «ты должен быть лучше всех» звучит, как «на самом деле ты немножко хуже» – потому ты и должен быть лучше. А сегодня в демократическом обществе разговор о том, что ты чем-то хуже (потому что ты чернокожий, безногий, гомосексуалист или еврей) отпадает! Это не может произноситься, потому что травмирует личность. Чтобы личность выросла свободной и прекрасной, ее травмировать нельзя.
А то, что личность эта до 12 лет не научилась грамотно писать и уже и не научится, потому что компьютер исправляет ошибки, это мы пожнем через 10 лет. Значит, на сцену выйдут те, и уже выходят, кто должен быть лучше, чтобы их приняли за своих. Это азиаты. То, что раньше делали еврейские мамы, сегодня делают китайские. Они нацеливают своих детей на успех и на труд. Потому что без труда ты не то, что скрипку, ты и рыбку не выловишь!..
Другой разговор, будут ли эти новые лауреаты, которые так хорошо играют, трогать сердца людей! Музыканты-евреи – трогают. Потому что у евреев это воспитывалось десятками поколений, а здесь получается качественный скачок. Да, они хотят, но их национальная культура этого не предполагает, она другая. Сегодня много замечательных азиатских музыкантов, которые играют великолепно, они делают невероятные вещи на рояле, на скрипке, на виолончели, на трубе… Но многие ли из них трогают сердца?
РАДОВАТЬСЯ ВОПРЕКИ
У Шолом-Алейхема есть роман о народном скрипаче, как он ходил по деревням и играл. И как в одном крохотном местечке он влюбился в молодую замужнюю женщину. И как ее будоражили звуки его скрипки. Она стала задумываться над вещами, о которых она никогда не думала. Эта музыка будила в ней неясные желания и мечты. А его любовь, выраженная музыкой, помогла ей найти новый уровень отношений с ее собственным мужем…
Вот это и есть удивительное влияние музыки: когда музыкант выражает любовь, а слушатель ее принимает и несет дальше – туда, где он может эту любовь выразить. Конечно, музыкант, когда играет, не задумывается о том, зачем он это делает. Но для меня то, что я сама люблю играть в ансамбле, и работать, так сказать, в компании, наверное, и есть выражение свойственной моей нации семейственности, желанию что-то хорошее делать сообща. Это такой уютный жизненный формат, в котором я выражаюсь полноценнее всего.
А почему евреи так сильны именно в музыке? Мы говорим, что музыка прямо воздействует на человека. Это самое непосредственно влияющее – психологически и эмоционально – искусство. И мне кажется, что здесь работает тот же механизм, что и в случае с умением адаптировать и адаптироваться. То есть: то, что можно вот так непосредственно принять, еврейский артист может так же непосредственно отдать. Эта взращенная столетиями эмоция, которая выкристаллизовалась в ярких символах боли и юмора, в умении радоваться вопреки всему и умении сопереживать, именно в музыке и воплощается».
Ebreju Kultūra 
Leave a Reply