Из выступления Леонида Махлиса на открытии II Международного фестиваля еврейской музыки имени Александровича 17 ноября 2013г. в Концертном зале Рижского еврейского театра:
“Писать про Александровича было легко. Современный писатель – это коллекционер парадоксов. Если вы полистаете каталоги издательств, вы удивитесь размаху этой войны сенсаций – от «революционных» диет до новых версий убийства Кеннеди. Книга «Шесть карьер Михаила Александровича» – это тоже не просто историко-биографическое повествование. Это книга рекордов, книга парадоксов. И самый поразительный из них – это тот факт, что Александрович – единственный артист с неповторимой судьбой и всемирным признанием, лишь по счастливой случайности избежавший гибели в нацистской мясорубке и Гулаге, ставший кумиром нескольких поколений любителей музыки, о котором не написано НИ ОДНОЙ КНИГИ.
Первой реакцией американской прессы на появление феномена Александровича на американской земле было: «Михаил Александрович – наиболее долго скрываемый культурный секрет России». Прошли годы и вдруг оказалось, что Михаил Александрович превратился в культурный секрет для России. Над этим от души потрудились «околокультурные» деятели СССР.
В 60-е годы его методично «выдавливали» из искусства. Два министерских приказа ограничили число сольных концертов Александровича на две трети. На телевидение дорогу закрыли полностью. В итоге, – «выдавили» из страны. Расправившись с певцом, они стали физически уничтожать записи в архивах, размагничивать ленты на радио и ТВ. В 57 лет он был вынужден начать карьеру заново. И эта карьера была успешной!
И это о человеке, который дал по стране более 6000 концертов. Из них 600 – на боевых позициях в горах Кавказа, в осажденном Ленинграде и на кораблях Балтийского флота, обладателе боевых наград.
Да и сегодня я вот уже сколько лет пытаюсь достучаться в те московские двери, за которыми решаются вопросы сохранения творческого наследия и памяти. Мои попытки организовать концерты и вечера памяти, приуроченные к его 100-летию в будущем году были услышаны единицами. Я не стану перечислять институции и высокопоставленных адресатов моих обращений, на которые я даже ответа не удостоился. И идея об установке мемориальной доски “ушла в песок”. Зато в Москве на Тверской 9 красуется мемориальная доска на доме, где жила Фурцева, которая возглавляла преследования Александровича и других артистов.
В этих условиях еще больше ценишь инициативу Влада Шульмана, поддержку всех, кто поддерживает это начинание и тем самым память о певце и вашем исключительном земляке. Спасибо вам!”
ВЛАД ШУЛЬМАН: “У ИСТОКОВ КАРЬЕРЫ ВУНДЕРКИНДА МИШИ АЛЕКСАНДРОВИЧА СТОЯЛ ЧЕЛОВЕК, ПОЗДНЕЕ СТАВШИЙ МУЗЫКАЛЬНЫМ РУКОВОДИТЕЛЕМ ЕВРЕЙСКОГО ТЕАТРА, В СТЕНАХ КОТОРОГО МЫ СЕЙЧАС НАХОДИМСЯ, – ЕФИМ ВЕЙСБЕЙН. ЛЕОНИД, МОГЛИ БЫ ВЫ ЧУТЬ ПОДРОБНЕЙ РАССКАЗАТЬ О АЛЕКСАНДРОВИЧЕ И ЕГО ПЕРВОМ ПЕДАГОГЕ ВЕЙСБЕЙНЕ?”
Концертный зал довоенного Рижского еврейского театра, музыкальным руководителем которого был педагог М.Александровича Ефим Вейсбейн
ЛЕОНИД МАХЛИС: “Семья переехала в Ригу из Берзпилса в 1921 году с одной-единственной целью – показать одаренного мальчика специалистам. Их поджидала удача: незадолго до того в Риге была создана Еврейская народная консерватория, которую возглавлял Шломо Розовский. Сюда и привел Давид семилетнего Мишу. Посетителей провели к высокому господину в пенсне, который представился Вейсбейном, руководителем дирижерско-хорового класса (вокального класса для детей в консерватории не было). Он говорил на идише с сильным немецким акцентом. И он, и его жена Берта Свердлин, тоже преподававшая в консерватории, были родом из Германии.
Вейсбейн внимательно выслушал Давида Александровича, живописавшего вокальные способности сына и настаивавшего на том, чтобы кто-то из опытных преподавателей прослушал малыша. Но ни сбивчивый рассказ Давида, ни, тем более, болезненный вид Миши не произвели на педагога должного впечатления.
– Приходите через пару лет, – сказал он. – Когда ребенок подрастет и окрепнет, мы с удовольствием его прослушаем. Быть может, и ему найдется место в синагогальном хоре. За всю мою многолетнюю практику я не встречал среди детей таких вокалистов, каким вы рисуете своего сынишку.
Отец с сыном приходили снова и снова, пока сам Вейсбейн, надеясь положить таким образом конец назойливым визитам и мольбам Давида, согласился послушать маленького Мишу. Позднее сам Александрович вспоминал, что он в момент, когда решалась его судьба, не испытывал ни малейшего волнения или страха. Он сам выбрал песню для исполнения – «Дуют, дуют злые ветры» на идиш. С каждой новой фразой лицо педагога становилось бледнее, губы его дрожали, а к концу песни он плакал.
Затем, не говоря ни слова, Вейсбейн вышел. А через несколько минут вернулся в сопровождении директора консерватории Розовского и профессора Бернарда Квартина и Мише предложили повторить песню.
Профессора, не теряя времени, приступили к обсуждению – что делать дальше. Их по-прежнему смущали возраст и тщедушность чудо-ребенка. Они же прекрасно знали, какая нагрузка стоит за систематическим обучением юного вокалиста. Но решение было найдено. Мальчика определили в детскую группу преподавателя Доры Браун, главного музыкально-педагогического авторитета довоенной Риги. Любое музыкальное образование в городе начиналось с нее.
Возвращаясь к рекордам и парадоксам, скажу, что самый поразительный из них родился здесь же, в Риге ровно 90 лет тому назад – 19 октября 1923 года, когда Ефим Вейсбейн вывел за руку на сцену щуплого малыша. Если Айседора Дункан, по собственному утверждению, начала танцевать во чреве матери (в результате того, что мать во время беременности «не могла ничего есть, кроме устриц и охлажденного шампанского»), то маленький Миша начал петь еще до того, как смог твердо держаться на ногах (устрицы не входили в семейное меню и не только по причине некошерности).
Из числа приглашенных на концерт были напрочь исключены газетные рецензенты. Педагоги предпочли подстраховаться на случай неудачи – лучше отсутствие критики, чем плохая критика. От первого концерта может зависеть будущее исполнителя. Мише предстояло спеть полтора десятка произведений в переполненном зале. Чтобы дать мальчику возможность передышки, организаторы предусмотрели участие скрипача Якова Гурвича.
Он стал самым молодым профессиональным певцом в истории вокального искусства, а европейская известность пришла к нему в 9 лет. Он часами держал в напряжении залы, транслируя им чувства и чувственный «опыт», на приобретение которого у него просто не было времени. Музыкальные критики и учителя так и не смогли дать рационального объяснения этому феномену и склонялись к мистике. Став взрослым артистом, Александрович превратился в кумира миллионов. Но и этот период окутан мистическим туманом. Туман этот не рассеялся по сей день, ибо как еще объяснить беспрецедентное сценическое долголетие тенора – 75 лет?”
ВЛАД ШУЛЬМАН: “ЛЕОНИД, МЫ ЗНАЕМ АЛЕКСАНДРОВИЧА КАК КАМЕРНОГО, КОНЦЕРТНОГО ПЕВЦА, НЕСМОТРЯ НА ТО, ЧТО ОПЕРНЫЕ АРИИ ЗАНИМАЛИ В ЕГО РЕПЕРТУАРЕ ВЕДУЩЕЕ МЕСТО. ПОЧЕМУ?”
ЛЕОНИД МАХЛИС: “Александрович же был непоколебимо убежден в том, что на определенных этапах певческой карьеры любой исполнитель мечтает об оперной сцене, а тот, кто утверждает обратное, лукавит. Он и сам не являлся исключением. В конце 1930-х годов, когда 22-х лет отроду Александрович в Каунасе занимал свой второй канторский пост, центр тяжести его интересов, по собственному признанию, балансировал где-то посередине между духовной и оперной музыкой. Он исполнял в Литовской опере партии Ленского в «Евгении Онегине» и «Альмавивы в «Севильском цирюльнике», арии Оттавио из «Дон Жуана» Моцарта и Неморино из «Любовного напитка» Доницетти. Его принимали с восторгом, но сам певец испытывал все меньше и меньше удовлетворения на сцене. Отбиваясь в последующие годы от оперной сцены, Александрович пытался уйти и от нареканий, омрачивших талант Джильи, которого критики не уставали упрекать в ограниченности его драматических возможностей. Александрович хотел показать лучшее. А это – пение. Очищенное от всех сценических атрибутов, «с глазу на глаз» с притихшей публикой.
Александрович не уставал напоминать, что в течение всего спектакля певец должен находиться в одном сценическом образе. Что оперному певцу создавать образ помогают оркестр, хор, партнеры, художник, костюмер, гример, осветитель и сама фабула оперы, в то время как в распоряжении камерного певца этих атрибутов нет. Он без малейших комплексов, открыто, упиваясь самоиронией, до конца жизни говорил и о своих индивидуальных проблемах, побудивших его предпочесть оперной сцене сольные концерты. Он не ощущал в себе драматических данных, адекватных вокальным, но говорить об этом вслух способен только большой мастер.
И это еще полбеды. Рост Александровича – 158 сантиметров. Для него заказывали специальную обувь и парики. А если приходилось на сцене фехтовать, то шпаги почему-то всегда попадали в ухо. Александровичу мешали декорации, грим, партнеры. Но и это было не самое страшное. Главный враг лирического тенора Михаила Александровича – не партнеры, а партнерши. Певицы ростом меньше 170 сантиметров встречаются редко, хотя и эту проблему режиссеры с грехом пополам решали, правда, в результате порой целоваться приходилось сидя. Но, начиная свои коронные арии, почти все певицы от страсти обхватывали голову партнера и прижимали к себе с такой силой, что она оказывалась где-то среди пышных холмов. При этом они непроизвольно подпирали ею свою диафрагму: так им было легче брать верхние ноты. Когда певца наконец выпускали, он был уже полумертвым – он же не дышал там. Все это Михаил Давидович рассказывал в узком кругу или в неформальной обстановке творческих вечеров. Обычно же на этот вопрос он отвечал скромно: «Я родился камерным певцом, и поверьте, это намного труднее».
Поди объясни это министру культуры с готовым приказом в руке. В послевоенные годы певца буквально «за уши» тащили в Большой театр, от которого он бежал, как черт от ладана.”
ВЛАД ШУЛЬМАН: “А КАК СЛОЖИЛАСЬ НА ЗАПАДЕ СУДЬБА АЛЕКСАНДРОВИЧА-КАНТОРА? ВЕДЬ ОН ДОЛГИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ В СССР БЫЛ ОТЛУЧЕН ОТ КАНТОРСКОЙ РАБОТЫ.”
ЛЕОНИД МАХЛИС: “Это еще один феномен. После того памятного концерта 1923 года и последовавших за ним выступлений юного певца прошло неполных десять лет, и рижане стали свидетелями новой сенсации – появления самого молодого в истории кантора Александровича. Еще один рекорд, еще одно чудо. В 18 лет он займет должность оберкантора в Манчестере, а затем в Каунасе. После присоединения Прибалтики к СССР, однако, эта деятельность будет пресечена. Приехав в Израиль, Александрович довольно быстро начинает понимать, что эта маленькая страна не в состоянии обеспечить ему количество концертов, достаточное для достойного существования. Правда, уже в день приезда он получил официальное предложение занять пост кантора в Большой тель-авивской синагоге. Но Александрович – профессионал. Он даже не дал согласие на запись трех дисков с еврейской литургией, прежде, чем взял около десятка консультаций у другого известного рижанина – крупного педагога Шломо Равича, которому тогда было уже за 90.
А в июне 1972 его приглашают принять участие в Международном фестивале канторов в Тель-Авиве. Это был для него тест – насколько сохранилась его канторская форма. В фестивале принимали участие крупнейшие канторы мира – Давид Кусевицкий, Арье Браун (Главный кантор Армии обороны Израиля) и другие. Во время его пения в зале не было ни одной пары сухих глаз, а когда он закончил, участники фестиваля, забыв об атмосфере конкурса,в вышли на сцену и объявили его королем хазанута.
Вскоре после этого, во время американских гастролей Александровичу предлагают выступить на ежегодной конвенции Канторской ассамблеи Северной Америки. Его аудиторией впервые в жизни стали 500 ведущих канторов континента. После этого пресса назвала его «певцом для певцов».
Вершиной своей канторской карьеры Александрович считал событие, которое произошло в канун его 80-летия.
Летом 1994 года 80-летний певец получает приглашение от немецкого телевидения сняться в документальном фильме, посвященном 50-летию освобождения уцелевших узников Освенцима. За неделю до отъезда он мне звонит и предлагает присоединиться. Он даже настаивал на этом:
– Каждый человек хотя бы один раз в жизни обязан посетить это место. – Он так и сказал: обязан. Оказывается, к памяти незнакомых людей можно и нужно относиться как к ОБЯЗАННОСТИ. И вот два пилигрима прилетели в Краков. На следующий день съемки в Освенциме. Гигантский прямоугольный котлован, с трех сторон укрепленный кирпичной кладкой высотой с человеческий рост. С четвертой – обугленные обломки стен, похожие на застывшую лаву. Это развалины крематория номер три. 4 часа дня. Температура – 37 градусов. МД в полном канторском облачении стоит на дне крематория в ожидании команды режиссера Енса-Уве Шефлера. Не шелохнувшись, глядя снизу на вершину омерзительных руин, где расположилась съемочная группа, он простоял так полтора часа, пока шли технические приготовления и маневры с выбором ракурса, замерами освещенности и пр. Потом он запел. Это была поминальная молитва “Кель молей рахамим”. И я, привыкший слушать Александровича, хорошо знающий его артистические и сценические повадки, понял, что это была для него не просто работа, это была минута, к которой он сознательно или подсознательно готовил себя всю жизнь. Молодой, чистый голос, единственный аккомпанимент – карканье пролетающего воронья. В его молитве звучало оголенное чувство из тех, для которых мы с вами не находим слов. У Александровича же эти слова были и он непременно хотел, чтобы эти слова были услышаны теми, кому они предназначались. Он молился о душах 6 миллионов незнакомых ему мужчин, женщин, детей (в том числе 16 ближайших родственников, носивших ту же фамилию, а вместе с семьей жены Раи их было 35 – все они не вернулись из рижского гетто). Через 2 часа съемочная группа попросила перерыв, чтобы перекурить и смочить горло. А он все это время простоял на месте, чтобы не нарушать мизансцену. Человек 80 лет со слабым сердцем и диабетом. Когда Миша закончил молитву, режиссер сделал ему знак – все, дескать, в порядке, и направился вниз, чтобы помочь ему выбраться на поверхность. Когда Шефлер подошел, Миша его “обрадовал” –Я хочу, чтобы вы повторили запись. Я недоволен тем, как я пел.
– Да что вы, это было восхитительно! Мы все дышать перестали, когда вы пели…
Но Миша с места не сдвинулся, настоял на своем, и все повторилось. 37 градусов сделали свое дело. После съемок Миша подошел к машине, попросил минералки, и прямо с горла опорожнил бутылку. А канторское облачение он снимал, как кольчугу – он был таким мокрым, что было непонятно, как он выдерживал вес одежды на протяжении трех с половиной часов.
На обратном пути, по дороге из Кракова в Варшаву в самолете я спросил МД, почему он проявил такую безжалостность, заставив людей на невыносимой жаре работать лишний час, когда съемка прошла без задоринки, исполнение было фантастическое, вдохновенное. В чем дело?
-Понимаешь, я в одном слове во время пения сделал ошибку, а в этой молитве строго запрещено менять даже единую букву. Профессиональная этика, канторская и артистическая, и осознание своей миссии…”
Ebreju Kultūra 
Leave a Reply