Ebreju Kultūra

Фрагменты из книги Леонида Махлиса.

С Михаилом Александровичем автора связывают родственные отношения и тридцатилетняя тесная дружба. Биографические и исторические исследования и уникальные документы чередуются в книге с рассказами очевидца и участника описываемых событий, а серьезные размышления писателя – с уморительными историями, притчами и искрометным юмором, которым отличался артист.

Европейская известность пришла к прославленному рижанину с его дебютом на большой сцене – в 9 лет. Недетский репертуар вундеркинда (Шуберт, Шуман, Григ, Мендельсон, Гречанинов, Римский-Корсаков и др.) и зрелая интерпретация вызвали растерянность у авторитетных музыковедов 20-х гг., которые лишь разводили руками и могли подыскать этому лишь мистическое объяснение. Александрович оставался на сцене 75 лет, поражая критиков и слушателей во всем мире сценическим долголетием и прекрасной вокальной техникой, которыми он обязан своему учителю Беньямино Джильи.

Дебют Александровича-кантора состоялся 1 января 1933 г. в рижской Алт-Найе шул, а дебют Михаила как концертного исполнителя – 13 мая того же года, то есть ровно 80 лет назад. По нашей просьбе, Леонид Махлис предоставил нам для публикации фрагменты его книги, посвященные этим знаменательным событиям.

Леонид Махлис

ШЕСТЬ КАРЬЕР МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА СЦЕНУ

…Алт-Найе шул была забита до отказа. От былого предконцертного спокойствия Миши не осталось и следа. Читатель помнит, как 9-летний вундеркинд по дороге на свой первый концерт, не замечая нервозности взрослых, буднично и безмятежно шагал по улице, засматриваясь на витрины и нарядных прохожих и непринужденно болтая с братом и сестрой на отвлеченные темы. Его и сейчас влекли некоторые витрины – передвигаясь по тротуарам родного города, его тянуло как бы невзначай пройти мимо своего старого дома на Мариинской, 8. Теперь в нем располагался книжный магазин Ремигольского, торговавший билетами на предстоящий концерт. Так и подмывало взглянуть – не выстроилась ли очередь (как это было когда-то) за билетами и к магазину писчебумажных товаров на ул. Авоту, 25, или к киоскам Фурмана и Гельмана, которые тоже объявлены в газетных анонсах. Но теперь все, увы, было иначе. Осталось ли что-нибудь в памяти слушателей от того ошеломляющего впечатления? Или отныне ему придется довольствоваться увядшей славой «бывшего вундеркинда» (именно так писали газеты)? Что делать со своей артистической карьерой человеку, который начал ее с самой вершины? Слушатель-то, сам того не подозревая, по-прежнему ждет чуда. На Робертино Лоретти в начале 1960-х будет работать целая индустрия звукозаписи. Его нежный голос на заезженных пластинках будет ласкать души еще долго после того, как мальчуган, став жертвой то ли той самой природы, которая щедро одарила его в детстве, то ли недобросовестных датских менеджеров, нещадно эксплуатировавших юное дарование, превратится в заурядную посредственность, а злые языки начнут язвить, что Робертино «потерял голос задолго до того, как потерял невинность». В своих юбилейных интервью Лоретти не без горечи вспоминал, что его гастрольные поездки длились по пять месяцев и подразумевали два-три концерта в день, что в его распоряжении были самолет и вертолет, в то время как мальчик мечтал покататься с друзьями на велосипеде, а вместо контрольных ему приходилось писать автографы очумевшим фанатам. И сегодня вы можете без труда приобрести компакт-диск с «Ямайкой». А неслыханное чудо Александровича-альта растаяло без следа. Теперь Александровичу-тенору все надо начинать с нуля. Легко сказать. Конечно, публика будет аплодировать свежеиспеченному тенору, на то она и публика, но ведь прошло столько лет… Да и голос еще не окреп. Правда, уже появились верхи, на которых особенно чисто дается пиано, и известная свобода в выборе репертуара, который к этому времени пополнился Моцартом, Доницетти, Бизе, Массне.

Концерт открывал хор Вайсбейна (8 мужчин и около 40 детей) «Аллилуей» из оратории Генделя «Мессия», но не на латыни, а на иврите, на слова известной молитвы «Халель». Хор Пейтав шул славился исполнением Генделя. Не меньшей популярностью пользовался и хор общества «Олим», с успехом исполнявший оратории Й. Гайдна «Сотворение мира» и «Времена года». Дирижируя хором, Вайсбейн, по обыкновению, пел со всеми вместе, помогая басовым партиям своим исключительно красивым баритоном.

Но «Аллилуйя» как увертюра к канторскому дебюту молодого певца?.. Не слишком ли смелое композиционное решение?

Исполнение христианской музыки в стенах синагоги в большинстве случаев одобрялось толкователями Закона, если это не сопровождалось прославлением идолопоклонничества, т.е. текстом, противоречащим смыслу еврейской литургии. Пока шла полемика на эту тему, эстетическое начало в музыкальном сопровождении обращения к Всевышнему как центрального события еврейской жизни прокладывало себе дорогу. Терпимость ортодоксального истэблишмента и еврейская открытость по отношению к европейской музыкальной традиции подняли еврейскую певческую культуру на высочайший уровень, сделали ее «демократичней». Руководители хоров, в свою очередь, заботились о музыкальном образовании хористов и о текстах из Писания на иврите[1], которые вдыхали в церковную музыку новый смысл и новое звучание, не затрагивая христианской музыкальной эстетики. В сочетании с хасидскими традициями и различными направлениями канторского искусства синагогальное пение становилось интегральной частью общеевропейской культуры, синтезирующей ее высшие достижения с еврейским религиозным экстазом и задушевностью, с лиризмом  еврейского песенного фольклора… Разве изменил своему Богу шолом-алейхемовский Йоселе-Соловей, сраженный звуками музыки, сопровождавшей католическое богослужение? «Песнопения потрясали душу, а прекрасный голос человека наполнял сердце до краев, вызывал множество разных дум. Йоселе представлялось, что именно так должны были петь левиты, играя на органе и воздавая хвалу Господу Богу, Владыке всех владык, и сердце его трепетало безмерно и летело к облакам». Высокая духовность, на какой бы почве она ни произрастала, наднациональна и служит единому Богу. 

Сказанное в равной степени справедливо и для еврейской литургической музыки. Ее способность удовлетворять общечеловеческие музыкальные запросы была замечена и признана многими композиторами. Шуберт и Моцарт преклонялись перед такими мастерами еврейской духовной музыки, как Левандовский, Зульцер, Вайнтрауб. Шуберт и Равель написали несколько замечательных произведений на тексты еврейских псалмов, которые по сей день исполняются в синагогах, в то время как «Аллилуйя» Левандовского включена в церковную литургию.

…Когда прозвучали последние аккорды финала «Мессии», Вайсбейн, отдавая дань торжественности момента, как и тогда, в октябре 1923-го, за руку вывел к публике своего питомца, выросшего, можно сказать, у него на коленях, – никому не известного тенора Михаила Александровича. Маленький принц из прошлого принес себя в жертву взрослым, которые нуждаются в утешении.

*   *   *

Утренние газеты упрекнули составителей анонсов за «бывшего вундеркинда»: «Это… было излишне, так как, судя по вчерашнему потрясающему концерту восемнадцатилетнего исполнителя, Александрович не только был, но и остается вундеркиндом». Комплименты, доставшиеся исполнителю, согревали: рецензенты отмечали его блестящий иврит в композиции «Бамэ мадликин»[2], теплоту и задушевность, неповторимые трели, чистый фальцет и пианиссимо в «Тиканта шаббат» Вайнтрауба и безукоризненную интерпретацию «А’бен якир ли Эфраим», несмотря на отсутствие «подлинной школы жизни» (все еще). Эта композиция Боруха Розовского из мусафа (дополнительной части) новогодней молитвы в довоенные годы пользовалась особенной популярностью среди канторов, поэтому слушателям было, с чем сравнивать. Впоследствии Александрович предпочтет ей более виртуозную версию Йоси Розенблатта. «Своей школой (чистое, хроматически монолитное пиано, утонченные длинные фермато, безукоризненное дыхание) Александрович вдохнул жизнь в композиции “Ахават олам” Розумного, “Хашкивейну” Розовского и возвел себя на уровень наших величайших канторов», – писала наутро рижская «Овнт-пост» («Вечерние ведомости»).

Одним из первых на это событие в культурной жизни Латвии отозвался Давид Пайенсон в газете «Дэр момэнт» («Момент») статьей под заголовком «М. Александрович – восходящая звезда на канторском небосклоне»:

В последние годы мы слушали выступления канторов с мировыми именами: Сироту, Гершмана, Розенблатта, Алтера и Кусевицкого. В тот же период нам были представлены канторы-вундеркинды Нохемл Эпштейн, Мелехл Вайс и другие. Миша Александрович не принадлежит пока к первой категории, так как он еще очень молод. Но он не принадлежит и ко второй группе, потому что в вокальном мастерстве он всех их превзошел. Поэтому он во всех отношениях – единственный в своем роде… Он – мастер со своим собственным почерком и сугубо личным представлением об искусстве.

Вчерашний майрэв-концерт бывшего вундеркинда и нынешнего, без преувеличения, артиста высочайшего класса Миши Александровича стал для Риги настоящей сенсацией. Мы хорошо помним его прежние выступления в качестве камерного певца. Но Миша Александрович за омедом – это нечто совсем новое. От детских голосов обычно ничего не остается, и это почти естественное явление. Но музыкальность, чувство, сердце, душа и внутренние переживания, все то, чем Миша когда-то так захватывал слушателей, – это осталось навсегда. И поэтому многочисленная публика, заполнившая Старо-Новую синагогу, ожидала с напряжением и нетерпением первого выступления взрослого Миши Александровича.

Мы не сомневались в его неподражаемой музыкальности и душевности исполнительской манеры. Но что стало с его голосовыми возможностями? Уже после первых нескольких тактов и эти сомнения отпали. Он очаровал нас своим красивым лирическим тенором с сочным тембром! Правда, голос его звучит еще недостаточно сильно, но нельзя забывать, что голос его еще находится в стадии формирования. При всем этом голос Миши охватывает полторы октавы и отличается красивой лирической окраской по всему диапазону. Его выступление было наполнено редчайшим обаянием и артистической цельностью. Всевозможные динамические оттенки, такие как пиано, форте, диминуэндо или, наоборот, – крещендо, используются блестяще и наполнены невыразимым изяществом. Все у него вымерено и художественно выдержанно. К несомненным достоинствам следует причислить феерическую колоратуру и эффектные трели. В отличие от многих канторов Миша разумно и в меру использует фальцет, что придаёт его пению особую симпатию. При этом он умело применяет канторские приемы, а его четкая, безукоризненная дикция и развитое дыхание на фоне хорового сопровождения способствуют восторженному восприятию слушателем и природной красоты голоса и техники исполнения.

Ко всем перечисленным достоинствам Миши Александровича необходимо добавить еще одно – он точно знает, как наилучшим образом использовать свои возможности, и поэтому не остается ни малейшего сомнения в том, что Александрович как певец станет мировой величиной…[3].

«Со времен Иоганна Себастьяна Баха не рождались чудо-певцы, равные Мише Александровичу» – с таким заголовком вышла 25 января (через неделю после повторного концерта) газета «Батог» («Пополудни»), в которой дальше читаем:

Когда-то Миша Александрович был вундеркиндом, сегодня он стал «вундерхазаном».

Первым, кто распознал талант Миши Александровича, был известный рижский композитор Шломо Розовский… Лет десять тому назад, когда композитор Розовский был директором еврейской консерватории, к нему привели маленького мальчика, чтобы его приняли учащимся, директор только пожал плечами:

– Такое маленькое созданьице будет учиться петь? Не верится!

Однако, когда маленький Миша открыл ротик и спел… композитор Розовский был изумлен и поражен…

Сладкий голосок неописуемой красоты и душевности, которым он обладал в детстве, сейчас превратился в прелестный лирический тенор, способный… околдовывать сердца. Миша Александрович остался тем же чудом природы, каким был десять лет тому назад. Это уже знают все, слушавшие его выступление в Старо-Новой синагоге. Вполне справедливо М. Герц[4] короновал его «званием» дэр ригэр балэбэсл![5].

Сейчас снова возникла группа людей, которые желают взять на себя заботу о будущем музыкальном образовании чудесного певца. Эта инициатива важна для всех любителей канторского и светского пения и, в числе прочего, даст возможность молодому чудо-певцу поехать в Италию для продолжения музыкального образования. Эти люди и организовали для Миши Александровича синагогальную службу, которая состоится в ближайшие пятницу и субботу в хоральной синагоге.

Речь здесь идет о полном субботнем богослужении 27–28 января 1933 г. в Большой хоральной синагоге Риги (Гогол шул) с хором Сигизмунда Зегора. Эта суббота стала датой рождения нового кантора.

Еще в день концерта, 19 января, газета «Овнт-пост» подчеркивала, что у Александровича «честный подход к молитве: он не позволяет себе излишеств, сохраняя верность своей школе», и призывала к дальнейшему совершенствованию дарования. Блестящий иврит и быстро усвоенные каноны еврейской литургии, с одной стороны, и вокальное мастерство — с другой, слились в критическую массу. Не пропали даром и субботние посещения крохотной берзпилской молельни, и выступления приезжих канторов в Риге, и последние сантимы, потраченные на граммофонные записи мировых знаменитостей, и мудрые наставления Вайсбейна и Зегора. Читатель помнит безошибочную тактику этих педагогов: не гнаться за вокальным эффектом, подвергая испытанию неустоявшуюся физику ребенка, а развивать его безграничные возможности интерпретации и импровизации. Идеальным материалом для окончательного формирования этих качеств у будущего кантора послужили композиции Розумного с их повышенной экспрессивностью, облегчавшей исполнительскую персонификацию канторского стиля. До появления Розумного никому не приходило в голову делить канторов на просто хазанов и звезд. Александрович простоял у аналоя всего семь лет – с 1933 по 1940 г.  В этот период он, без преувеличения, являлся одним из самых представительных канторов в Европе, обладавшим такими вокальными и личностными характеристиками, что можно было говорить о зарождении «культа личности». Подобно Розумному, он магнитизировал аудиторию и превращался в идола. Даже самые строгие ортодоксы были готовы прощать ему  светские «грехи». Речь идет уже не о сенсации. Сенсации остались в преджизни. На их место придут безоговорочное признание неповторимого дарования и преклонение перед ним.

ПЕРВЫЙ СВЕТСКИЙ КОНЦЕРТ

  Ханаан Фельдман по прозвищу Ходя, литератор и приятель Миши с хедерской скамьи, прославился тем, что перевел на иврит арию Ленского из «Евгения Онегина», приспособив ее для исполнения на языке Библии. Они были одногодки с Александровичем. Ханаан, воодушевленный халуцианскими[6] идеями, был одним из вожаков молодежного скаутского движения Нецах[7] и воспитателем младших братьев Миши. Впоследствии он приобрел известность как израильский детский поэт и долгие годы заведовал вопросами детского образования в киббуцном движении Израиля. Сейчас, когда я пишу эти строки, Ханаан Фельдман доживает свои дни в киббуце Кфар Блюм в Верхней Галилее, основанном выходцами из Прибалтики.

Ария Ленского в благозвучном переводе Фельдмана, которой Александрович открыл 13 мая свой первый светский концерт в зале Рижской консерватории, стала, таким образом, своеобразной премьерой и для Фельдмана, и для Чайковского, и для Александровича.

Дебют, как и последовавшие за ним выступления, можно было считать успешным, хотя и этот успех  не сопоставим с ажиотажем, царившим вокруг имени Александровича в его «бурные двадцатые». Говоря о профессиональных и психологических причинах такого перепада, Александрович старался в то же время не терять из виду исторической перспективы. Он утверждал, что его появление на сцене в 1923 г. совпало с послевоенным массовым увлечением романтической, лирической музыкой, и его репертуар в сочетании с ангельским голосом как нельзя лучше совпадал с ожиданиями и вкусами публики. Особенно это ощущалось в Прибалтике, которая только что освободилась от российского хомута и военных потрясений. Экономическое оживление, в свою очередь, создавало атмосферу безмятежности, устойчивости и, уж во всяком случае, никак не временной передышки между двумя войнами. Он рассматривал свой детский успех в одном ряду с увлечениями сентиментальными, подчас слащавыми западными фильмами с участием Мэри Пикфорд, Конрада Вейдта, Асты Нильсен, Греты Гарбо. Оценивая свои сольные концерты в 1933 г., Александрович признавал (не берусь судить об искренности этих признаний), что снижение интереса к нему как к камерному певцу в этот период, по сравнению с прошлым, закономерно, поскольку он был еще далек от высот подлинного мастерства и ему многому только предстояло учиться. Однако главной причиной того, что его редко подпускали к радио и  оперной сцене, несмотря на то, что в 1932 г. он занял первое место на конкурсе вокалистов, объявленном рижской оперой, Александрович считал тоже внешние обстоятельства.

Однако, если поближе присмотреться к событиям тех дней, то оказывается, что и с Александровичем, и с концертами, и с публикой, и с прессой в дебютном 1933 г. все обстояло не так уж мрачно. В течение года Александрович по меньшей мере 12 раз появлялся перед публикой. Все эти выступления, кроме одного, состоялись перед рижанами. Европейских менеджеров действительно, как ветром сдуло… Даже для изготовления афиш (в количестве двух экземпляров) к первому открытому концерту пришлось обратиться к другу-художнику Меиру Фурману, которому помогал 12-летний братишка Александровича Мендель.

Успех первого светского концерта был закреплен выступлением в Железнодорожном театре в Двинске 1 июня в сопровождении С. Зегора, а спустя месяц – в рижском Народном доме на ул. Езусбазницкас при участии Реи Ратнер[8]. До конца года Александрович еще несколько раз появлялся перед рижской публикой. В двух концертах он выступил вместе с известной певицей и актрисой М. Житловской[9]. На концерте в зале Рижской консерватории 31 октября 1933 г. певец подарил слушателям арии Ленского, серенаду Альмавивы из «Севильского цирюльника», арию Лионеля из оперы Флотова «Марта» и другие произведения. А самый восторженный прием у публики и прессы ожидал подготовленный специально для этого концерта цикл литургических произведений Новаковского в сопровождении фортепиано и скрипки (братья Абрамисы).

Рижская печать больше не пыталась сопоставлять мастерство начинающего тенора и заслуги бывшего альта. Даже критические нарекания строгих рецензентов носили доброжелательный характер:

М. Александрович, как видно, продолжает усердно заниматься и делает дальнейшие успехи. Его лирический тенор особенно красив в кантилене (ария Ленского, романс Надира), хотя полной плавности вредит чрезмерное вибрирование голоса. Теперь его голос еще очень прозрачен, хрупок, и лишь иногда встречаются более полные, мужественные ноты. Певец весьма чуток, музыкален и, надо думать, что в будущем успех ему обеспечен. Серенада Альмавивы из оперы «Севильский цирюльник», испещренная колоратурой, удовлетворила меньше. Гораздо свободней и уверенней прошло духовное песнопение, обильно уснащенное виртуозными элементами[10].

Кое-кто из журналистов, правда, припомнил 19-летнему артисту с десятилетним стажем и его трудное детство, и невеселые пророчества экспертов и мистические заклинания о тайном знании, зароненном Кем-то в невинную детскую душу. Ответ Миши на следующий день после концерта был вынесен в заголовки газетных статей: «Моя “старость” не отягощала мое детство».

Безоговорочное признание канторского мастерства Александровича побуждает его с большей серьезностью отнестись к наставлениям Давида. Весной 1934 г. Александровича вновь пригласили провести службу в Гогол шул – на этот раз ему поручалось пасхальное богослужение. Теперь, когда крупнейшие синагоги города приглашают его вести службу, а заработков от концертов едва хватает на приобретение пластинок и нот, стоит всерьез задуматься о карьере кантора.  

Posted on July 23, 2014 at 00:10 in Михаил Александрович, Музыка, Персоналии   |  RSS feed |   Reply   |   Trackback URL